Музей русского зарубежья

О чародействе художника и значении дара

  Своему знакомству с Александром Алексеевым (1901–1982) я обязан роману «Доктор Живаго». В 1959 году художник Алексеев отправил Борису Пастернаку только что вышедший из типографии им же иллюстрированный экземпляр романа. В то время я часто видел поэта у Ольги Ивинской или в Баковке, в двух шагах от его дачи в Переделкине. Вскоре Пастернак заболел и 30 мая 1960 года скончался, успев попросить меня по возвращении в Париж лично поблагодарить Алексеева, новую технику которого он очень полюбил.
  Годом позже я забрёл в таинственную аллею, скрытую от шума городских улиц, где приютились домик и мастерская Алексеева и Клер Паркер, его второй жены. Тогда я впервые вступил в фантастический мир чародея, где мне открылись тайны создания на игольчатом экране иллюстраций к роману «Доктор Живаго». Алексеев и Клер сидели по обе стороны экрана, придумывая забавные или страшные образы, которые стирались так же быстро, как и появлялись.
  А. Алексеев передал мне свою переписку с Б. Пастернаком, которую я опубликовал в журнале «Cahiers du monde russe et soviétique». В своих письмах художник объяснял, что он воспринимал роман как почти семисотстраничное послание с того света. На игольчатом экране были созданы «Картинки с выставки» на музыку М. Мусоргского, а также краткий и гениальный мультфильм по мотивам повести Н. Гоголя «Нос». Тогда я понял, что анимация, «Доктор Живаго» и всё остальное, изобретённое Алексеевым, не просто серия иллюстраций, а партитура. Алексеев не разбогател на своей технике, не собрал армий рисовальщиков по примеру Диснея; он продолжал работать вместе с Клер в крошечной парижской мастерской, где каждый сидел на своей стороне экрана, не видя друг друга, при этом синхронно создавая совершенную феерию.
  «Шли и шли и пели “Вечную память”, и, когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра». Зачин иллюстраций совпадает с зачином романа. Чудодействие текста продлевается в чудодействии образов – не гравюр, а как будто точечных фотографий, на которых продолжают петь ноги, мостовая, лошади, похоронные дроги… Алексеевский «Живаго» очаровал меня до слёз, до онемения. Вновь и вновь я, как Библию, открывал эту книгу.
  «Свеча горела…» – она горит таинственно на подоконнике и на фасаде дома в скромной квартире Паши и Лары. У Антипова и Лары потушили электричество и зажгли свечу. «Лара любила разговаривать в полумраке при зажженных свечах. Паша всегда держал для нее про запас их нераспечатанную пачку. Он сменил огарок в подсвечнике на новую целую свечу, поставил на подоконник и зажег ее... Во льду оконного стекла на уровне свечи стал протаивать черный глазок». А Живаго с Тоней едут на извозчичьих санях на ёлку Свентицких, и Юрий обдумывает статью о поэзии Блока. Видя магию ночных улиц Москвы, он решает, что «никакой статьи о Блоке не надо, а просто надо написать русское поклонение волхвов, как у голландцев, с морозом, волками и темным еловым лесом».
  «Они проезжали по Камергерскому. Юра обратил внимание на черную протаявшую скважину в ледяном наросте одного из окон. Сквозь эту скважину просвечивал огонь свечи, проникавший на улицу почти с сознательностью взгляда, точно пламя подсматривало за едущими и кого-то поджидало». Рождается любовная интрига, рождаются стихи «Свеча горела на столе, свеча горела...», рождается решение ребуса истории – почему такая красота и такой мрак, такое очарование и такая слепая жестокость? В стихотворениях Юрия Живаго Пастернак словно предлагает поэтический ключ к загадкам ХХ века.
  Алексеев читал роман как длинное письмо родного брата, погибшего на Урале. Меня, любившего поэта и Ольгу Всеволодовну Ивинскую (прообраз Лары), полюбившего ремесленника-чародея Алексеева, пленили текст и образы галлимаровского иллюстрированного издания «Доктора Живаго». Из всей моей многотысячной библиотеки, эта книга стала, наверное, самой дорогой и близкой сердцу, как память о юности, о моём открытии России и первой любви. С ней я никогда не разлучусь, однако расстался, несмотря на внутреннюю боль, с четырьмя другими книгами в иллюстрациях Алексеева, которые сейчас находятся в Доме русского зарубежья имени Александра Солженицына.
  Пик моей дружбы с Алексеевым пришёлся на 1973 год, когда проходил первый Фестиваль анимационных фильмов в Анси. Клер, его ученица и помощница, а также дочь Светлана участвовали в том эпохальном мероприятии. Русскому художнику был посвящён целый дворец на берегу великолепного, прозрачно-хрустального озера, обрамлённого горами. Алексеев навестил меня в Женевском университете, где я преподавал. Запись его выступления (на русском языке) на кафедре славистики, увы, затерялась.
  Дочь А. Алексеева и А. Гриневской Светлана написала удивительно точные и местами довольно жёсткие мемуары, по-английски названные «Snapshots» (моментальные снимки), в русском варианте – «Зарисовки». Воспоминания о семейных легендах, о последних годах жизни отца и его самоубийстве, о смерти Клер от рака, о мучительном любовном «треугольнике», но в сущности, это мемуары о финальной главе жизни одинокого художника и последней встрече дочери и отца осенью 1981 года.
  Жизнь и творчество этого мэтра визуального мира ХХ века сконструированы не из шёпота исповеди и, тем более, из эпатажных признаний. Как Блез Паскаль, он ненавидит «я». Алексеев –мастер «весёлого знания», какими были трубадуры Средних веков в Провансе, и это знание проходит через чудодейственную руку гравёра. Чудеса, творимые этой рукой, позволяют нам, выражаясь словами Льва Толстого, понять, чем живёт человек, проникнуть в тайны смерти. Действительно, бесконечная алексеевская палитра кьяроскуро близка смерти. Чуждый любому эпатажу, изящный, светский, ремесленник-аристократ, словно древний философ досократовского периода, Алексеев заботится о нашем духе, направленном на разгадку смерти и устремлённому в космос, в глубины человеческой души.
  «Аптекарша» Жана Жироду была первой книгой, которую я подарил Дому русского зарубежья. Алексеев иллюстрировал несколько книг этого остроумного французского писателя (и дипломата). Получив заказ на книгу, он погрузился в работу на долгие месяцы и как будто проник в очарование французской провинции. Жироду, Моруа, Жюльен Грин или Мальро, с которыми Алексеев дружил, были ему доступны не менее, чем русские классики. Дружба с Мальро и его супругой подарила нам иллюстрации к роману «Узел человеческий» (1933). Сохранилась очень интересная переписка Алексеева с четой Мальро.
  Второй дар – «Братья Карамазовы» в переводе Б. Шлёцера – содержит 100 литографий, в которых безгранично явствует гений Алексеева, прочитывающего каждую книгу по семь раз и пытающегося разгадать самые потаённые уголки текста. В этом романе некоторая грубость литографии передаёт светотень античной трагедии, развернувшейся в русской глухой провинции...

Жорж Нива
историк литературы, славист, профессор
Женевского университета (Швейцария)

Полностью статью можно прочитать в журнале «Золотая палитра» № 2 (19) 2019