Русское искусство

Валерий Александрович Волков

К 90-летию со дня рождения

      «Судьбы скрещенья...»
      Рассказ жены художника

  В дом Волковых я пришла отнюдь не случайно, так как прежде много слышала об Александре Николаевиче Волкове. К сожалению, я не успела застать его в живых, а с его сыном, Валерием Александровичем, за которого вышла замуж, осталась на всю жизнь. Обстоятельства встречи с моим будущим мужем следует разъяснить.
  Я родилась в Багдаде. Мой отец, востоковед Юрий Николаевич Завадовский (1909‒1979) был эмигрантом так называемой первой волны, то есть тех русских, которые выехали за границу после революции. Он окончил по совету друга семьи и учителя рисования И.Я. Билибина Школу восточных языков в Париже (этот эпизод он отразил в своих записях в главе «Как я стал востоковедом»). Но помимо этого отец прекрасно рисовал, коллекционировал восточные лубки, учил меня и брата внимательно смотреть на произведения искусства в музеях, видеть красоту североафриканских пейзажей, античных руин. Восток и искусство были главными в его жизни. Во многом восприятие моего отца и любовь Александра Николаевича Волкова к Востоку были сродни друг другу. Юрий Николаевич в одной из своих статей писал: «Волков, видимо, не принадлежит полностью к символистам, но элементы символики наличествуют в его живописи. Ему свойственно пользоваться символами как техническим приёмом, например, растянутость каравана передаётся у него удлинением полотна, на котором писана картина. Срезы по геометрическому профилю иконописи придают его произведению глубину, пещерность, создают своего рода “темплум”, в котором произойдёт священное действо сюжета. Повторение мотива передаёт ритм и подготовляет к восприятию акустических впечатлений... Оказывается, художник Волков был поэтом и так описывал караван:
  Верблюды бегут закованные жестью,
  И такой несётся бесшабашный гул,
  Точно степь сорвалась с голубых предместий,
  Табунами ринулась в разгул...
  Караван – это символ ритма, символ поэзии. Так его понимает Восток, и так его понял художник Волков».
  Здесь хочется вспомнить сонет Шарля Бодлера «Соответствия» «Correspondances»): у Волкова-отца, так же как и у моего отца, всегда было желание прислушаться к голосу природы, которая произносит смутно понятные слова (de confuses paroles), а зрительные образы воспринимаются нами, как нечто давно знакомое (avec des regards familiers). Запахи, цвета и звуки сливаются в одну чарующую мелодию, назовём это «синестезией».
  Таким образом, у меня с ранних лет возник особый диалог с произведениями искусства. Позже я поняла, что всякое восприятие всегда глубоко субъективно, но сам процесс восприятия настолько увлекателен, что его всё время хочется продлевать.
  Я и сама пробовала себя в рисунке, но что бы я ни рисовала, родители надо мной посмеивались: «Как крепостной художник-самоучка», ‒ говорили они мне, посмотрев на портрет бабушки. А все мои попытки получить художественное образование ни к чему не привели. Так, например, в Праге я посещала школу промышленного рисунка при доме-музее Йозефа Манеса. Приходилось рисовать сухим карандашом какие-то кирпичи или скучнейшую ногу Давида. Всё это внутренне меня возмущало после всего буйства красок и величайших образцов искусства, которые я видела в Италии, Египте, Франции и других странах. Даже Прага казалась мне мрачной и суровой, и только под конец нашего пребывания я поняла красоту пражского барокко.
  В Праге было множество русских, которые ожидали разрешения на въезд в Советский Союз. Они встречались в клубе советских граждан, проживающих за границей, с настоящими советскими, приехавшими «оттуда», и удивлялись их каменным лицам. С обеих сторон было полное непонимание друг друга. Эмигранты с удивлением смотрели на поведение «настоящих советских» из посольства и всё время, как мой отец, попадали впросак с нелепыми вопросами и спонтанной формой поведения. Отец спрашивал советского консула, когда же его пустят на родину, и понял значительно позже, по приезде в СССР, что чиновник специально клал его документы под сукно, желая ему помочь. Мы прибыли в Ташкент одними из первых, слава Богу, в момент смерти Сталина. Отец мой получил работу в Академии наук – переводить «Канон медицинских наук» Абу Али ибн Сины, и это назначение, так же как и смена власти, помогли нам не попасть в лагеря. Чуть позже, в середине 1950-х годов, на специальном транспорте приехали в Ташкент все те, с кем мы встречались в Праге.
  В то время советские власти неохотно выдавали визы на «возвращение» этим, казавшимся им странным людям. Прага для них стала своего рода чистилищем. Здесь моя мама Галина Васильевна Завадовская встретилась с монахиней в миру и иконописцем Юлией Николаевной Рейтлингер, которую знала по Парижу, так как бывала в молодости на лекциях отца Сергия Булгакова в Сергиевском подворье. Она тут же попросила Юлию Николаевну давать мне уроки живописи. Однако я не стала писать иконы. Юлия Николаевна ставила мне натюрморты, рассказывала о Морисе Дени, у которого училась, и повторяла по-французски его слова: «L’art des reflets est un art de décadence» (c фр. «Искусство отражений – это декаданс»). Потом мы изучали альбомы с репродукциями импрессионистов, фовистов, читали дневники Гогена. Юлия Николаевна была человеком широких взглядов, прекрасно воспринимающим мировое искусство. Именно она, оказавшись в Ташкенте, повела меня на выставку молодого художника Валерия Волкова и сказала, между прочим: «Обратите внимание, он, кажется, хороший художник». Но я тогда не обратила никакого внимания.
  Но пути Господни неисповедимы. Так или иначе мы должны были встретиться. Летом 1959 года, когда мы с родителями собирались в Сухуми, одна моя ученица привела ко мне Валерия Волкова, чтобы я сделала ему письменный перевод статьи о его отце, вышедшей в итальянском журнале «Il Contemporaneo» («Современник»). Но мне было некогда делать этот перевод: нас в Сухуми ждала художница Варвара Дмитриевна Бубнова, незадолго до этого вернувшаяся из Японии. С ней нас познакомила другая репатриантка из Японии, Нина Николаевна Мичурина, урождённая Лачинова, из рода Тютчевых. Сколько всяких совпадений!
  Интересное лето, увлекательное знакомство с графикой Варвары Дмитриевны. Она пишет мой портрет, рассказывает о своём учителе и вдохновителе Владимире Ивановиче Матвее, об особенностях японского искусства, о своих «уроках постижения». И всё это на фоне буйной экзотической растительности сухумского ботанического сада, обезьяньего питомника и фантасмагорических рассказов Фазиля Искандера о некоем абхазце-альбиносе, который утверждал, что его бабушка была в связи с настоящим снежным человеком (йети). Помню, как мы сидим в очаровательной комнатке Варвары Дмитриевны, едим японское печенье «осембе» из фуросико, папа пьёт красное сухое вино и мы все смеёмся без конца. Однако вернёмся к искусству. В 1958 году в Ташкенте проходила Конференция писателей стран Азии и Африки, где я работала как переводчик с Назымом Хикметом, итальянскими писателями и писателями из Африки. К тому времени я ещё не знала, что мы могли бы встретиться с Валерием Александровичем во время работы конференции, куда он пришёл, чтобы сделать наброски к портрету Хикмета и портретам писателей, членов правительства Альенде в Чили.
  В те дни со мной работала молодая пара – Игорь Симанский, племянник Патриарха Московского и Всея Руси Алексия I, и его жена, французская поэтесса Дениз Мьеж. Этих людей уже нет в живых. Но мне хочется вспомнить, как они сразу погрузили меня в атмосферу французского авангарда, рассказали о поэзии эпохи Сен-Жермен-де-Пре, хочется также вспомнить наши вечера на террасе в доме моих родителей на Шелковичной улице в Ташкенте, где собирались люди, общие по духу, увлечённые всеми видами искусства. Например, Юзеф Гейманович Кон был музыковедом, но распрашивал Симанского о сюрреалистах и книге Сартра «L’être et le néant» («Человек и бытие»), которой не было ещё в русском переводе. Я некоторое время занималась древнегреческим с очаровательной Альки Севастикоглу. Она была актрисой и снималась в Италии в первых фильмах неореализма. Её муж Йорхо Севастикоглу поставил пьесу Аристофана «Мир», в которой блестяще играл актёр Янидис (до этого он в Париже выступал в знаменитых театрах Картеля с Луи Жуве и Дюлленом). Оказалось, что актёр Николай Васильевич Петрункин, попавший в Среднюю Азию из Праги, до этого снимался в знаменитом французском фильме «На дне» по пьесе Горького и тоже участвовал в спектаклях Картеля. Можно себе представить, какие интересные разговоры велись в этом затерянном среди ташкентской глины «Телемском аббатстве» (на фронтоне Телемского аббатства Рабле разместил знаменитую надпись «Делай что хочешь»). Позже оказалось, но я об этом не знала, что торжественную встречу Альки, прибывшую к мужу из Венеции, праздновали не где-нибудь, а в мастерской у Валерия Александровича, бывшей мастерской Александра Николаевича Волкова.
  Ташкент моей молодости представляется мне «Александрийским квартетом» из романа Л. Даррелла. Я запомнила Александрию такой же эклектичной, многокрасочной и бурлящей. Ташкент в то время фантастическим образом оказался на перекрёстке «скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья». Старая эмиграция встретилась у нас на терраске в лице моей бабушки Александры Александровны Завадовской (урожд. Белелюбской) с бывшим аристократом, графом Сергеем Николаевичем Юреневым, отбывшим, по его словам, «сталинскую десятилетку» и ставшим знаменитым археологом древней Бухары (попутно добавлю, что Александра Александровна помнила Сергея Николаевича ещё по придворным балам в Санкт-Петербурге); с многочисленными русскими из эвакуированных во время войны или бежавшими от «чисток», а также с представителями большой колонии греков, преследуемой «чёрными полковниками», и прочими людьми, которых всех объединяло родство душ и свободолюбие...


С.Ю. Завадовская

Полностью статью можно прочитать в журнале «Золотая палитра» №1(16) 2017