Русское искусство

О прозе К.С. Петрова-Водкина в свете его органической культуры

Диалог с А.М. Горьким спустя десятилетия

  В 1933 году, вскоре после выхода второй автобиографической книги К.С. Петрова-Водкина «Пространство Эвклида», сначала в первом альманахе «Год шестнадцатый», а затем в первом номере журнала «Литературная учёба» была опубликована статья М. Горького «О прозе», в которой «с несвойственной ему резкостью и категоричностью суждений Горький подвергает критике недавно изданные тогда книги таких далёких друг от друга литераторов, как Андрей Белый (“Маски”), Ф.Ф. Гладков (“Энергия”), Ф.И. Панфёров (“Бруски”), М.С. Шагинян (“Дневник”) и некоторых других, в частности и Петрова-Водкина за его “Пространство Эвклида”». Горький упрекает автора повести в отсутствии на её страницах отражения «активного участия в борьбе, начатой всюду в мире вождём трудового народа, коммунизмом, против капитализма… Что могут внести в этот грандиозный процесс книги А. Белого, Петрова-Водкина и подобных им Нарциссов?» – вопрошает Алексей Максимович. Далее Горький, ссылаясь на классовую однородность читателя, не нуждающегося «в мишуре дешёвеньких прикрас» и «изысканной витиеватости словесного рисунка», требует, чтобы авторы говорили с читателем на простом, чётком языке, «вполне доступном пониманию наших читателей», возражает против засорения языка «хламом придуманных слов», настаивает на чёткости образа, ясности слова и фразы, упрекая писателей, в том числе и К.С. Петрова-Водкина, в самолюбовании, индивидуализме, в желании «показать себя – во что бы то ни стало – не таким, как собратья по работе». Но главный упрёк Горького художнику в том, что Петров-Водкин неубедительно «выдумывает»: «Духовный родственник “Тартарена из Тараскона”, Козьма Петров-Водкин выдумывает так плохо, что верить ему – невозможно. Плохо выдумывает он потому, что, при всей его непомерной хвастливости и самообожании, он человек всесторонне малограмотный. О нём можно бы не говорить, если б книга его не являлась вместилищем словесного хлама». Называя Кузьму Сергеевича ещё и «русским родственником немецкого барона Мюнхгаузена», Алексей Максимович даёт примеры неубедительных «фантазий» в повести, в частности, он подвергает сомнению опыт «космических» впечатлений, полученных Петровым-Водкиным в отрочестве на одном из окрестных холмов, восхождение к кратеру вулкана Везувий в Италии, эпизоды со счастливым спасением в океане во время прилива, от напавших на художника номадов в Африке и контрабандистов в Италии. Кузьма Сергеевич предвидел обвинения критиков и неправдоподобности описанных им событий и претензии к стилистике задуманной им автобиографической трилогии (осуществлены были только две повести – «Хлыновск» и «Пространство Эвклида»). В записной книжке, в записях, относящихся к 1928 году, с черновыми набросками «Хлыновска» можно прочесть такое отступление, не вошедшее потом в книгу: «Здесь мне придётся описать один эпизод и связанное с ним. Боюсь, что читающему это может показаться якобы придуманным, как бы недостаточно простым. Ну так вот, автор на это заявляет заранее, что всё ниже описанное написано с натуры по действительно происшедшим событиям. Что же касается простоты – то самое простое, казалось бы, явление – дурак, например, может явиться богатым сложностью, если на его пустые орбиты мозгов навинчены истины таких же, как он».
  Из той же статьи Горького известно, что писатель был знаком и с предыдущей книгой художника – «Хлыновск», изданной за два года до «Пространства Эвклида». В первой повести Кузьма Сергеевич рассказывает о своём детстве и доводит повествование до 1892 года, в «Пространстве Эвклида» – до февраля 1906 года. На страницах обеих книг художник постоянно обращается к природным явлениям: будь то весеннее вскрытие Волги, метеорный дождь от продуктов распада кометы Биэлы в ноябре1885 года – «замечательная ночь Андромедид» или полного солнечного затмения 19 августа 1887 года, свидетелем которых он был. Внимателен будущий художник, а тогда ещё подросток, и к строению человеческого тела, его связям с окружающим пространством, например, осевым взаимоотношениям ног спины и шеи грузчика; полной отдачи закону притяжения акробата при «падающем полёте» с задержкой на трапециях или воздействиям луны на человека, страдающего лунатизмом; развитого осязания всем телом в пространственной ориентации у слепых; обострённому чувству равновесия и обоняния у слепо-глухо-рождённых; учёту бинокулярности, особого свойства ракурсов и плотности материалов при фиксации предмета глухонемыми, – всё это убеждало художника в том, что организм человека «умнее» пяти известных органов чувств, но люди не пользуются им и органы восприятий притупляются из-за того, что ко всем явлениям мы подходим с заранее готовыми определениями, т. е. мы общаемся с миром посредством «скорлупок за счёт бывших в них яиц». Многие из знакомых Петрова-Водкина, например, художник В.М. Конашевич, считали, что истоки «тяжеловесной гениальности» Петрова-Водкина, «являющей свойство совершенно и своеобразного восприятия мира» в «отсутствии школьного образования». Но это говорили люди, которые доверяли не собственному опыту, а знаниям, взятым напрокат, утратившим непосредственную связь с миром, против чего протестовал Кузьма Сергеевич. Окружавшие Петрова-Водкина люди доверяли науке, не понимая, что «научные истины, делающиеся привычными для данного времени, для последующего становятся курьёзами, лишь отмечающими этапы человеческого развития». «Наука видеть» Петрова-Водкина была направлена против наперёд навязанных неосязаемых умопостроений о предмете-явлении. Он с детства замечал, что «туманы, свойство облаков, зори, узоры замерзшего окна, свойство разгорающейся печки, подъём теста» – все эти бесконечно разнообразные явления говорили мужику о происходящих перипетиях в мире гораздо больше, чем «образованному» городскому обывателю. Дед художника по линии матери при вспашке земли делал направление борозды в зависимости от сухой или сырой весны, учитывал при этом положение солнца, летних рос. Художник писал в черновиках к «Хлыновску»: «Сколько из этого органического материала было признано близорукой книжностью за суеверие, за предрассудки, чтоб потом, кропотливо изучая физические законы, прийти к этим же открытиям, но уже во вне человека положенными и утратившими непосредственную связь с человеком».
  Сам он не только развивал свой организм, пропуская явления через себя, но и пытался «заразить» этим других. Его «наклонная» перспектива, указывающая на наклон предмета или человека относительно земного ядра и земной оси в данной географической точке планеты или изменения положения человека по отношению к предметам его окружающим, должна была передать связь конкретного объекта изображения со зрителем и бесконечностью Вселенной, привести ритм зрителя в согласие с ритмом планеты. Кузьма Сергеевич всегда ставил себе широкую творческую задачу, не ограничиваясь изображением только видимой стороны явления. Ему свойственно было стремление как можно полнее, глубже раскрыть его и, так или иначе, преломить в творчестве.
  Если бы Горький внимательно читал повести, то понял бы, что Петрова-Водкина интересовала жизнь планеты во всех её проявлениях...

В.И. Бородина
заведующая Хвалынским художественно-мемориальным музеем К.С.Петрова-Водкина ХХМ
заслуженный работник культуры РФ

Полностью статью можно прочитать в журнале «Золотая палитра» №2(13) 2015